Лев Пирогов: "Последний комсомолец империи"

Виктор Цой раздражает многих нынешних патриотов, советчиков и так далее. Напрасно. Ведь его узнаваемый силуэт - расставленные ноги, высоко поднятая голова и выдвинутая челюсть - был последним памятником советской эпохе - в то время, когда бронзовых ей уже не ставили.

Лирический герой Цоя был романтиком, это понятно. Но каким? Никакого романтизма, кроме советского, мы не знали. Ну, не Байрона и Гёльдерлина же имел в «культурном бессознательном» фанатеющий подросток! Наиболее близкой к нему фигурой героя-романтика был... Павка Корчагин.

А Цой, таким образом, оказывается последним романтиком советской эпохи.

Но странный стук зовёт в дорогу.

Может, сердце, а может, стук в дверь.

И когда я обернусь на пороге,

Я скажу одно лишь слово – «верь».

Это вполне годится для молодёжно-патриотической песни – помните?.. «Заботится сердце, сердце волнуется»… «Колёса диктуют вагонные, где срочно увидеться нам. Мои номера телефонные разбросаны по городам». Сравним:

И опять на вокзал, и опять к поездам,

И опять проводник выдаст бельё и чай.

И опять не усну, и опять сквозь грохот колёс

Мне послышится слово «прощай».

Разница только в том, что комсомольский герой должен был жизнерадостно улыбаться, потому как идеологи режима назначили ему быть социально активным обывателем, довольным предоставляющимися возможностями, а Цой сумрачен, как и положено герою-романтику накануне суровых испытаний.

Глядя в жидкое зеркало луж,

На часы, что полвека стоят,

На до дыр зацелованный флаг,

Я полцарства отдам за коня.

Как положено романтику, его герой был аскетом: кроме пачки сигарет в кармане ему ничего не нужно, тогда как «советским людям», его современникам, было нужно много всего – любой дефицит, включая «духовку», желательно, импорт. Тут скорее коня отдадут за полцарства.

В советской героической мифологии присутствовал устойчивый мотив жертвы во имя будущего: мы (герои войны, революции и пятилеток) страдаем и терпим лишения ради блага будущих поколений. Получается – «чтоб у деток всё было». И детки этой мифологемой законно пользовались. А у Цоя:

Всё, что мне нужно, – это несколько слов

И место для шага вперёд.

Совсем другая история.

Советской власти, если бы она не была советской властью, следовало бы взять Цоя «на вооружение», но я представляю, какие вопросы задавали бы ему члены репертуарной комиссии. «Ну так, а к какому же всё-таки свершению вы зовёте своих слушателей? Поконкретнее? Стройки социализма или спортивные достижения имеются в виду? Уточните! А то люди могут неизвестно что подумать...»

И они правы. Люди, конечно, подумали неизвестно что.

Ведь природа романтической поэзии не терпит ограничивающей её релевантность конкретики. Поэзия тем действеннее, чем она многозначительнее, чем её смысловая структура разомкнутее. Назначить цель высказыванию – это как предел положить. Всё равно что сказать человеку, какого числа в каком году он умрёт. Он же после этого жить не сможет!

Думаю, Цой в самом деле не знал, в какую такую даль направляется от остановившихся полвека назад часов. Он пел не о социально-исторической действительности, – о душе, а язык души невнятен... Но как же не хватало понимания этого репертуарным комиссиям! Всё у них было – и про БАМ, и про Уренгой, и про героическое прошлое, только о душе не было. Душа советского человека должна была вести негласное существование, и её прибивало к быту, к «слишком человеческому». К повестям Трифонова, к фильмам Рязанова...

В статье Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» выражена простая мысль: государство возникает по образу и подобию семьи. То, что справедливо для семьи, рано или поздно становится справедливым для государства. И как «семейная лодка» способна разбиться о быт, так и государство наше, по проектному заданию весьма неплохое, в конце концов о него разбилось.

Неправильно набирали высоту, не там высоты искали. И в конце концов совсем её потеряли. Бух.